Михаил Чижов

1

Мужик, что жил на шестом, последнем, этаже нашего безлифтового дома, не был вовсе малоимущим или каким-то брошенным изгоем, у него была даже личная автомашина.  Однако царь небесный его лохматую голову с рыхлым, одутловатым лицом, с вечно приклеенной сигаретой к бесформенным губам, навещал, видимо, редко. Он и раньше-то, когда была жива его нежная старушка-мать, каждый вечер возвращался домой с бутылкой пива в руках, а как она скончалась, то совсем сорвался с рельс.  

Миниатюрная, словно Дюймовочка, его матушка являла собой образец вежливости, рассудительного спокойствия и здравого смысла. Бывало, поздороваешься с ней, случайно столкнувшись на лестничной клетке, она ответит ласково и непременно что-нибудь да скажет, и всё впопад и с философским смыслом. Она чувствовала, что я отличаю её среди пустоватых соседок, постоянно сидящих на скамеечках возле дома, и отвечала взаимностью. Кроме того, меня занимал вопрос такой резкой несопоставимости культурной мамы с этим, тогда еще молодым балбесом, сыном.

Аналогии с матерью у него, конечно, были: он тоже вежливо здоровался, и, оторвав бутылку от губ, что-то извиняющее бормотал. Нечто подобное тому, что не хорошо, мол, сосать пиво из бутылки на улице. Но вылетающие из пьяно кривящихся губ даже правильные слова казались лишними, пустыми и назойливыми, как мухи, от которых хотелось тут же отмахнуться.

Ни семьи, ни внуков он как-то не сумел подарить своей матушке, и видно было, как она скучала без них в одиночестве, скрашиваемом лишь маленькой собачкой, некой помеси болонки со спаниелем. Старушка и квартиру-то редко покидала и то лишь для прогулок с этой веселой собачкой, юлой вертящейся около любимой хозяйки. Собачка, которую я хвалил, и была основным поводом для наших кратких бесед.

Меня не было в городе, когда её похоронили, но изменения с любителем пива произошли в раз и значительные. Возле него стали виться женщины сомнительного поведения, и частенько он возвращался домой в обнимку не только с бутылкой. А как-то уже и утром, отправляясь на работу, я увидел его на лестничной клетке с очередной «мадам», распивающими нечто более крепкое, чем пиво, используя широкий подоконник в качестве праздничного стола. Он опять пробормотал нечто невразумительное, узнав меня, на что его визави осуждающе заметила:

-Да ему наплевать (слово было грубее) на тебя. А между слов слышалось: будь мужиком, которому море по колено.

На следующий день, вечером, он стоял то ли с ней, то ли с другой  подругой (они были неразличимы) возле дома со стороны улицы и восторженно, накаченный пивом, рассказывал ей какую-то историю. Меня  остановил чей-то упорный взгляд. На свежей, весенней, ярко-зеленой травке рядом, но спиной к ним, сидела та самая собачка. Боже мой, что стало с ней, некогда жизнерадостной и подвижной. Поникшая, брошенная она напоминала половую, истрепанную тряпку. Великое горе, смерть хозяйки, словно раздавило её и состарило. Седые волосы белой порошей уже заметно припудрили её когда-то радостную морду. Она, конечно, узнала меня: на то и собака, чтобы чуять издалека, но ничто не дрогнуло в ней.

Но глаза! Их надо было видеть, в них надо было непременно  заглянуть. Стыдливая непримиримость и злость, переполняла их. «Ну, хватит, в конце концов, трепаться, пойдем домой», - кричали глаза. Они казались устремленными вперед, но вечное горе от потери хозяйки сбивало порой фокус, и ярая злость сменялась беспомощной растерянностью. Собачка тут же «брала себя в руки», и снова её мордочка дрожала ненавистью и презрением к никчемным людям. Я сбавил ход, пораженный этой не собачьей трагедией.