У девочки Аллочки детство выдалось не совсем удачным: отец трагически погиб, когда ей не было и шести лет. Мама Аллочки – учитель русского языка и литературы в средней советской школе – из сил выбивалась, чтобы обеспечить дочке счастливое будущее. Счастье в мамином понятии определялось количеством денег. «Будут деньги – будет всё, что захочешь», - повторяла она эти слова, как заклинание.
В школьном мире миллионного города Тамара Марковна, мама Аллочки, считалась человеком неординарным и ищущим. Для английской школы, где она преподавала, профильным, разумеется, был язык туманного Альбиона, но и отечественная литература, как заметная часть мировой культуры, тоже была не на последнем месте. Тамара Марковна этим умело пользовалась. Всех учеников, для которых она преподносила тонкости изящной словесности, она мысленно делила на эффективных, середняков и дефективных. Деление, будучи неформальным, проявлялось на практике самым, что ни на есть реальным образом. Эффективных она усаживала на ряд парт, стоящих у окна, «середняки», согласно названию, сидели в среднем ряду, а «дефективные» ютились бедными родственниками в ряду у глухой стены. Пересесть из одного ряда в другой представлялось проблемой почти неразрешимой. Исключения, как в правилах русского языка, случались, но носили они односторонний характер. Путь из лучших в худшие был лёгок и прост – стоило лишь не угодить «Царице Тамаре» (так за глаза её звали не только ученики). Восхождение «дефективных», а среди них удивительным образом большинство составляли дети из небогатых семей, в передовики учёбы никоим образом не предусматривался.
Темноволосая, небольшого роста с приятным лицом и выверенными движениями Тамара Марковна была сама вежливость, предупредительность и аккуратность. Родители, в основном возмущённые отцы, частенько приходили хлопотать за своих «дефективных» детей, которым она безжалостно ставила двойки за сочинения.
-Тамара Марковна, - говорил тот или иной отец прерывающимся от волнения голосом, - может быть, имеет смысл дополнительно позаниматься с моим сыном.
Царица Тамара отлично понимала о каких дополнительных занятиях идёт речь, но, зная финансовые возможности родителя (у неё была картотека на этот случай), мелочиться не собиралась.
-Ну, что вы, что вы. Ваш сын очень способный мальчик, он сам замечательно справится с возникшими трудностями, - и на лице её расплывалась обезоруживающая улыбка.
Отцам очень хотелось спросить напрямую, почему же «способному» мальчику упорно ставятся двойки, но они боялись окончательно испортить отношения со злопамятной учительницей.
Между тем, не без влияния такого «царского» мировоззрения, социализм год от года подгнивал, а Тамара Марковна приходила к мысли, что своё изобретение можно с выгодой продавать. Иногда она в состав «дефективных» вводила деток знатных и обеспеченных родителей, «умеющих жить» - так тогда говорили. Хваткие отцы таких детей, отлично понимая подоплёку, не приходили в школу, а через секретарей приглашали «Царицу Тамару» к себе в кабинет. Она не ломалась, чётко ведая, что рыбак рыбака видит издалека. Деньги в конвертах она брала, не смущаясь, ведь они есть оплата её труда за дополнительные занятия с отставшим по литературе учеником.
Так в жизни Тамары Марковны появились знатные покровители. В школе она заняла исключительное место, с ней носились словно с писаной торбой, боясь чем-то обидеть или сделать попытку высказать своё мнение, не схожее с «царицынским». Опыт убедил Тамару Марковну, что путь к богатству лежит через связи с высокопоставленными чиновниками и известными людьми. Их-то она и использовала, чтобы свести Аллочку с дочерью известного в городе профессора медицины. Маша Соткина – кто может ей составить конкуренцию? Никто! Мама Тамара день за днём, не ленясь и не отвлекаясь на «мелочи» жизни, обучала Аллочку системе обольщения нужных, то бишь полезных людей. Семена житейской науки дочерью не отторгались, а удачно прорастали на благодатной, с детства подготовленной почве.
Аллочка с годами поднялась и расцвела, унаследовав от рано ушедшего отца прекрасные черты внешности. Классически прямой нос, пышные каштановые волосы, крупные глазки, блестевшие словно морская гладь при ясной погоде. И хотя, благодаря «репетиторству» мамы, Аллочка не выглядела «нищенкой», но прикид Маши Соткиной, щеголявшей в импортных тряпках, привозимых из-за границы отцом, был безусловно моднее и выше качеством. Это обстоятельство угнетало Аллочкино самолюбие так, что даже её исключительно привлекательная внешность ставилась ею на второй план. Красоту, по её мнению, может унаследовать любая колхозница, а вот одёжка, по которой встречают, гораздо важнее.
Как-то уже студенткой института иностранных языков прогуливалась она с Соткиной по центральной улице родного города, застроенной пышными, не потерявшими привлекательности особняками столетней давности. Маша, оглядев один из них оценивающим взглядом рыжеватых глаз, внезапно выдала:
-В таком вот, ну, или похожем на него, особняке я буду жить.
Аллочка в душе изумилась этому наглому с её точки зрения пророчеству и подумала с неприязнью: «Шалишь, милочка, это я буду жить здесь, а не ты». Она даже покраснела от возбуждения, а Маша, лучшая подруга, заметив это, спросила непринуждённо:
-Что-то случилось?
-Нет, ничего, ничего, просто соринка в глаз попала. – И Алла потёрла правый глаз, освобождаясь от мнимой напасти.
И так эта завистливая мысль напрягла её мозг и отложилась в нём крепко-накрепко, что стала вроде путеводной звезды. Вскоре тайные мысли Аллочки стали сбываться. Скопив «репетиторские» взносы, Тамара Марковна купила кооперативную трёхкомнатную квартиру в новостройке для почётных людей города. Обставилась импортной мебелью и зажили бы они припеваючи вместе с дочкой, но… онкология.
Профессор медицины, отец подруги Машки, к которому она обратилась за помощью, цинично шепнул Аллочке на ушко, что не стоит особо тратиться на лечение мамы, ибо положение безнадёжно. Сам же, отстранившись от прекрасной Аллы, внимательно и смачно изучил доступную глазу анатомию прекрасных форм. Прошёлся, не спеша, загоревшимися глазами по аллочкиной высокой груди, стянутой блузкой с глубоким вырезом, тонкой талии в широком ремне, задержался взглядом на развитых бёдрах под темно-серой шерстяной юбкой.
-90-60-90? – скорее утвердительно, чем вопросительно шепнул профессор на ушко Аллы, положив руку на талию.
Сердце юной особы дрогнуло в смелой надежде: «Вот оно счастье! Не надо кого-то искать и охмурять. Жирный, глупый карась сам плывёт на горячую сковородку. Выпотрошу, подложу сладкой сметанки, пожарю и съем, облизывая пальчики. Ничего страшного в том, что он – отец подруги. В жизни не то бывает! Вот будет достойный ответ Машке на её похвальбу об особняке».
Аллочка с шаловливой дерзостью закрыла нежными пальчиками профессорский рот.
-Не сейчас, - и многообещающе улыбнулась.
Лицо профессора зарделось.
Похороны маман прошли скучно и тоскливо. Все очень жалели печальную Аллочку. И хвалили её за мужественный, достойный вид. Совали «бедной девочке» крупные купюры, предназначенные скрасить безрадостные, тяжёлые дни. Никто ещё не знал, что Аллочка отнюдь не скучала, активно сближаясь с профессором, который выделил умирающей Тамаре Марковне отдельную палату, наняв круглосуточную сиделку. Ему, как главному врачу областной больницы, это ничего не стоило.
Дни мутной перестройки, между тем, заканчивались. Впереди замаячило светлое капиталистическое будущее для тех, кто уже достиг высоких должностей. Говорили, что полки в продовольственных магазинах пусты и неопрятны, но только не у Аллочки. Деликатесов в её холодильниках хватило бы на роту голодных солдат. Люди болеют и умирают и при социализме, и при капитализме. Болеют, но мечтают выздороветь при любых обстоятельствах, а значит, им нужна помощь, за которую они щедро платят. Профессору несли и везли, и надо честно сказать – за дело. Руки профессора оставались золотыми. Хирургом-онкологом он был уникальным. Ему давно предлагали место в Москве, но он, посмеиваясь, отвечал:
-Здесь я король, меня знает вся область, а в Москве…, - он замолкал, смежив веки. – А, впрочем, и из Москвы ко мне едут.
И это было правдой, хотя она казалась неестественной в век всеобщей интеграции. Некоторые москвичи, действительно, спешили лечь под его «золотые руки», чтобы именно они священнодействовали внутри их бессмертных тел.
Используя как предлог желание дочери жить в столице, профессор через обязанных ему москвичей купил жене и Маше квартиру в Москве. Сам же переехал к Аллочке.
Избавившись от соперниц, Аллочка с успехом блистала в родном городе. Послушный её воле профессор развёлся с женой и оформил брак с Аллочкой. Она же настойчиво, как курочка, по зёрнышку клевала славу, пытаясь насытить зависть. Но эта своенравная «дама» оказалась прожорливой, как бездомная собака. Восторженных мужских вздохов по поводу её красоты во время губернаторских приёмов и поездок с мужем на заграничные медицинские симпозиумы стало не хватать. К тому же она вспомнила о данном себе же обещании жить в особняке центра города. Аллочка потеряла покой, обдумывая способы и средства для достижения цели.
«Нужна реальная власть», – догадалась она. По её убедительной просьбе профессор выдвинул свою кандидатуру в законодательное Собрание области. И с легкостью прошёл...
«Тогда всё было легче, тогда политикам не надо было иметь много денег, чтобы тратиться на избирательную кампанию, тогда в середине 90-ых всё решало звучное имя», - думал через двадцать лет умирающий и постаревший профессор, лёжа в отдельной палате своей же клиники. Он в то время совсем и не подозревал, с какой целью Аллочка, порхающая сейчас неведомо где, уговорила его стать депутатом. Лишь изредка в его мозгу вспыхивали, словно забытые детские стишки, слова материнских наставлений о том, что в гонке за власть, славу и деньги приходится оставлять на старте совесть, как тёплую одежду, сковывающую движения при беге. Эта некогда позабытая истина теперь проснулась, терзая сознание, как некогда мифический орёл терзал печень прикованного к скале Прометея. Но не слишком ли он самонадеян, сравнивая себя с этим титаном, подарившим людям огонь? Хотя? Профессор чуть не закричал от этой неудобной и жесткой мысли и, застонав от физической и моральной боли, беспокойно завозился, наивно полагая, что движение и смена положения облегчат страдания. Впрочем, он тоже дарил людям надежду на выздоровление и не только обнадёживал, но и излечивал. Разве это не тот же Прометеев огонь? В общем-то ему везло до определённого времени и жизнь была очень даже неплохой: чистой и честной. Есть ли у него время, чтобы всё или почти всё вспомнить и оценить с одной, самой верной и самой бескомпромиссной точки зрения. Точки зрения умирающего.
Так, когда же он начал совершать сделки со своей совестью? Наверное, с той давнишней гонки за кресло главного врача. Сейчас он уже не уверен, так ли срочно, это кресло, было ему нужно. Став главным врачом, он спихивал почти все административные вопросы на своего зама, чтобы не разменять талант хирурга, но должность, должность… Она всегда в России ценилась и ценится выше таланта, знаний и умений. «Я начальник, ты – дурак, ты – начальник, я дурак». Доктор наук!? Ну, что доктор, когда об этом знают только твои благодарные пациенты, и то не всегда. Ну, принесут они тебе дорогой коньяк или текилу, или деньги, пусть и немалые. Главный врач имеет связи и знакомства с сильными мира сего. Он распределяет деньги, связи, людей. Р-а-с-п-р-е-д-е-л-я-е-т!!! И этим всё сказано.
Старый профессор опять завозился от беспокоящих мыслей и даже покраснел, как в молодости. Или ему стало жарко? Странная штука судьба. Почему-то большинство его коллег умирали от хворей, которые стремились обуздать. Неужели на самом деле мыслям свойственно реализовываться?
Он-то лучше других знал, что ему недолго осталось жить, и не жалел себя…Впервые он «упал», женившись по расчёту на дочери заведующего кафедрой хирургии. Юношеский максимализм. Он оправдывал себя, что ему надо работать, работать, работать, постигая тонкости профессии. Циничный, как большинство хирургов, он рассуждал «трезво»: секс непременно нужен со здоровой женщиной. Опять же потомство нужно оставить. Не будет же он, как Леонардо да Винчи заниматься онанизмом, чтобы утихомирить настырный тестостерон и не терять время на ухаживания или, тем более, на любовь. Любовь!? Что это? Простое влечение к особи противоположного пола, свойственное всем животным, или нечто возвышенное, отдаляющее людей от них? Его не занимали подобные глупые вопросы, мешающие основному делу жизни.
Стажируясь в США, он обратил внимание, как нежно возятся американцы с неясной и запутанной категорией, как счастье. Они даже записали в Декларации независимости странные слова о неотчуждаемых правах, среди которых на первом месте свобода и счастье. Право на счастье! Каково?! Профессор ясно вспомнил, что химерой счастья, как инфекционной болезнью, он заразился от Аллочки. Ему, как неразумному школьнику, стало стыдно за ту минутную (да какую, к чёрту, минутную – гораздо больше) слабость, охватившую его, перед чарами юной красотки. Став мучеником тёмной страсти, до сих пор непонятной ему по происхождению, профессор превратился в слепое орудие, в инструмент строительства неведомого здания, с кратким названием «счастье». Зачем оно профессору, знавшему своё призвание и верно служившему ему? Знание своего места и роли привносило в его жизнь радость. Счастье, о котором постоянно говорила Аллочка, - бег зверька в беличьем колесе.
Профессор опять завозился, словно пытаясь освободиться от неудобных мыслей, сковавших тело и мозг. Вспомнился пошлый анекдот: каким органом думает зрелый мужчина, возбуждённый чарами молодой особы. Одно верно и, вроде бы, хорошо - Аллочка подарила ему наследника, но она же и украла смысл настоящей жизни. Сын. Он не хочет быть не только хирургом, но и просто врачом. Восемнадцатилетний сын не знает, кем он хочет работать. Работать. Даже такого слова в его лексиконе нет. Нет его и у Аллочки.
Профессор с мазохистским наслаждением вспоминал все свои грехи. Опять же по просьбе Аллочки он затеял аферу (по-другому не скажешь) с переселением жильцов из коммуналки в старом, историческом особняке на главной улице. Далась ей эта квартира, а у него будто отшибло мозги. Но тут нашла коса на камень. В одной из комнат коммуналки жил опустившийся с виду интеллигент в засаленном берете, нахлобученном на засаленные волосы. Знаменитый в городе портретист. О, связей у него оказалось великое множество. Художник ни за какие коврижки не хотел покидать насиженное в буквальном смысле место. Вспыхнул, словно спичка, скандал, яро поддержанный либеральной тусовкой и печатью. У профессора вдруг выявилось множество тайных недоброжелателей, а то и врагов, ждавших своего часа. И он пробил. Падать пришлось тяжело и долго. Чем выше гора, тем мучительнее приземление. Затёртая истина! Она никогда не теряет своей актуальности и подобно тусклой серебряной ложке всякий раз обновляется при соприкосновении с полировочной пастой жизни.
И вот на старости лет он уже не депутат и не главный врач. «Где же эта паскудная Аллочка?» - подумал прозревший профессор, впрочем, ничуть не желая её шумного прихода. Так, скорее по привычке он задал себе этот житейский вопрос…
Подруги после похорон профессора зло судачили, что Аллочка вместо креста выдрала из забора доску и прибила к ней табличку. Но даже такая крутая мера экономии не помогла Аллочке улучшить материальное положение. Однако она не сдавалась, всем своим видом показывая, что всё хорошо, и маркиза по-прежнему прекрасна. После ухода профессора статус её подруг заметно снизился, но и «выступать» пред ними стало легче – они не знали шика светской жизни. Аллочка своим видом, поведением и словами вдалбливала им: «Я не такая, как все!» Новым подругам она казалась инопланетянкой, что очень устраивало постаревшую, но молодящуюся Аллочку. Их беспардонная лесть грела себялюбие, снижала зверский аппетит зависти. За глаза же подруги звали её «звиздой», а привычки и поведение характеризовали глаголом «звездить». Работать она не хотела и не умела, и теперь её содержал повзрослевший сын, которого она по старым связям и с великими ухищрениями впихнула в один из местных банков.
Постоянно «звездить» - не простое дело. Это жизнь пришпоренной лошади, вечно ощущающей занесённый над собой бич с плёткой о семи хвостах, в каждом из которых вплетён кусок свинца. И он время от времени ожигает лошадь, заставляя её совершать усилия, порой несовместимые с жизнью. И пришла пора, пробили куранты, засвистал над головой Аллочки бич омоложения. Надо всем показать, что возраст не властен над нею. Надо показать. Но где взять деньги на подтяжку обвисших брыл, ведь мужчины любят прежде всего глазами?
-Ярик, - обратилась она к сыну, названному по последней моде на старые русские имена, - Ярослав! – повторила Алла, придавая голосу всю возможную серьёзность и важность, - мне нужны деньги.
-Что ты опять собралась покупать? – недовольным тоном откликнулся сын. – Опять у тебя нечего надеть?..
-Не ехидничай над мамочкой, - строго оборвала его Алла. - На этот раз всё гораздо важнее, чем какая-то блузка. Мне нужно тысяч 60-80 для лифтинга.
-Лифтинг - что это за зверь такой за тысячу долларов? – Ярослав прикинулся простачком! И зачем тебе он? – удивился Ярослав.
-Я хочу сделать подтяжку лица.
-Ты мечтаешь подцепить молодого мужика? Смотри – не промахнись: некоторые умирают после этих операций, - сын попытался напугать мать.
Но не тут-то было.
-Ты просто не в курсе. Сейчас есть современные аппараты и всё проходит без надрезов и прочих вмешательств скальпелем. Время хирургии, время хирургов заканчивается, - с вызовом ответила мать.
-Не знаю, не знаю, я не специалист. Только ты, пожалуйста, не трогай отца. Ты ему в подмётки не годишься, - и лицо Ярослава побагровело.
-Что ты, что ты, сынок, я и не думала его трогать, - завиляла Аллочка, -это так, к слову пришлось.
-Вот, что! – подумав минуту, выдал сын, - я дам тебе денег… - он сделал паузу, - на могильный памятник отцу.
Аллочка залилась слезами.
-Ты и отец - бессердечные мужланы. Вот, кто вы такие! Грубые, сухие, жестокие мужики, - Аллочка забилась в рыданиях.
-Не плачь - лишние морщины появятся, а на них деньги нужны, - сухо заметил Ярослав, вызвав дополнительный поток слёз.
-Не любишь ты меня, - кричала Аллочка сквозь слёзы. – И отец твой, сухарь, не любил меня. Никто меня не любит, не жалеет! А ведь я не такая, как все.
Ярослав молчал, ожидая, когда у матери закончится истерика. Он в двадцать пять лет ещё не создал семьи, хотя отдельное жильё у него было, но… В кого-то влюблялся, приводил девушек на показ матери, прислушивался к её мнению. Теперь до сына дошло, почему мать раз за разом отклоняла его выбор. Она боится, что останется без денег, если он женится. Теперь ей понадобился новый спонсор, ведь без конца отклонять невест сына она не сможет.
-Может тебе заодно увеличить и размер груди, и накачать губы? – с издёвкой спросил Ярослав.
Аллочка поняла, что своими упрёками хватила через край и пошла на мировую.
-Не издевайся над бедной вдовой, - притворно вздыхая, обронила Аллочка. – Я согласна. – Она помолчала и добавила, - я согласна установить памятник. Давай деньги.
Сама же при этих словах спланировала, что деньги на памятник заслуженному онкологу страны выцыганит у руководства департамента здравоохранения. И с легкостью душевной и широкой улыбкой на лице через неделю пошла на операцию омоложения.
«Ах, совсем, как девочка! Ах! Ах!» - щебетали подруги, приходя к ней на чай. Для тех, кто не славословил её, путь в её дом был закрыт. «Ах! Ах! Ах!» - приятны звуки восхищения. «Я не такая, как все!» - ликовала Аллочка.
Выбить деньги в департаменте оказалось делом безнадёжным. Как бы не были велики её актёрские способности, как ни прекрасны были её ужимки и намёки, как бы ни были печальны и скорбны её слова и укоризны, ничто не сработало.
И, как кошка, понимая, чьё мясо съела, Аллочка скрылась из родного города, приняв приглашение погостить от подруги-одноклассницы из Петербурга. Ведь в глазах людей она несла мученический крест несчастной вдовы. Бедную вдову принято жалеть. Скромная замарашка Нюрка (так Аллочка про себя называла подругу из параллельного класса), во всё время обучения сидела у её матери в «дефективных», перебиваясь с тройки на двойку. Лишь дружба Анны с Аллочкой позволяла ей получать годовые тройки по литературе и русскому. В какой-то степени Анна была обязана Аллочке в благополучном завершении школьных мучений и, узнав о бедственном положении школьной подруги, пригласила её к себе.
Поездка потрясла Аллочку до самой последней клеточки. Первый неприятный толчок под сердце Аллочка получила при встрече на Московском вокзале в Санкт-Петербурге. «Замарашка Нюрка» оказалась отнюдь не Золушкой, к которой она ехала, чтобы показать себя во всей красе. Прикид подружки был самым стильным из всех, что пришлось видеть Аллочке после смерти профессора, а сама Нюрка излучала лоск западной элиты: тонко выверенное самодовольство, показная скромность, учтивый, тихий голос.
-Аллочка, ты как всегда в прекрасной форме, - заученной фразой Нюрка поприветствовала подругу, деликатно обнимая её.
-Ну, что ты, что ты, - возразила Аллочка, - я по сравнению с тобой безродная нищенка.
Такими любезностями обменялись подруги после долгой разлуки. Второй укол Аллочка получила, когда Нюрка подвела её к шикарному чёрному «Лексусу», за руль которого она уверенно уселась, разместив Аллочку рядом с собой, чтобы как водится поболтать на извечные и нескончаемые женские темы. И совсем-совсем Аллочка потеряла дар речи, когда они подъехали к особняку. Это был настоящий замок с двумя огромными башнями, похожими на французский Пьерфон, который она с профессором однажды посетила как туристка. Там замок был на холме, под которым раскинулась живописная деревенька, здесь тоже не низкое место, чайкой парящее над бескрайним Озером. Отличались эти два замка ещё и тем, что на Руси, как и положено в веках, поместье скрывалось от нескромных глаз за трёхметровым кирпичным глухим забором, оборудованным камерами видеонаблюдения. Кованые массивные ворота меж двух вычурных столбов и отсутствие какой-либо калитки подсказывало наивным, что пешим вход сюда запрещён.
Внутри – краше и богаче, чем во Франции. Необъятный холл, облицованный коелгинским мрамором сверху-донизу, пригодный по размерам разве что для велотрека, десятки гостиных (комнатами назвать их – язык не повернётся), хрустальные люстры под высокими потолками казались небольшими светильниками, огромные зеркальные окна с подоконниками из итальянского мрамора, напольные вазы, инкрустированные золотыми и серебряными нитями, казалось, только что вывезены из египетских пирамид, будуары, обтянутые китайским шёлком с просторными сексодромами и зеркалами во всю стену, дубовая мебель, кожаные диваны и кресла в кабинетах и бильярдных, широкие лестницы облицованы полированным гранитом и лабрадоритом с синими пятнышками-глазками, подмигивавшими остолбеневшей Аллочке. Камины, туалеты и ванные комнаты на каждом из трёх этажей оборудованы джакузи с позолоченными кранами, ручками и прочими блестящими прибамбасами, сверкающими тысячами солнц, подземная парковка на десяток автомобилей от самых крутых до раритетных, о стоимости которых можно было говорить только шёпотом. Разве сказочной Золушке такое могло присниться? Нет, никогда!
Роскошь была чрезмерной, показной, вызывающей и потому отдавала безвкусицей, как всё потерявшее меру и сдержанность. Глядя на всё это режущее глаз благолепие, нормальный человек непременно бы вспомнил русскую поговорку: «Заставь дурака молиться – он и лоб расшибёт!» Но только не Аллочка, для которой этот блеск золота (самоварного или настоящего – не суть важно) был жизненным мерилом, успешно изученным и усвоенным с раннего детства. То, что впитано с молоком матери, перефразируя другую известную мудрость, невозможно вырубить топором. «Замарашка Нюрка» с тщательно скрываемой гордостью водила Аллочку по залам своего дворца и внимательно следила за её реакцией. Удивление или восхищение на нём - законные основания Нюркиному торжеству. Аллочка, отнюдь не простушка, терпеливо сдерживалась от криков радости при виде чужого богатства. Профессорской жене тоже перепадало счастье бывать в высших кругах, не допускающих движение мышц лица от удивления.
-Ты – жена маршала? – всё же не вытерпела Аллочка.
Она с великим трудом выдавила эти три слова из перехваченного волнением горла. Аллочка понимала, что спрашивать о происхождении денег, а уж, тем более, богатств, - моветон, но удержаться провинциалке при виде такого чванного великолепия было выше всяких сил.
- Не бери в голову, Аллочка, живи у меня и наслаждайся. Всё, что у тебя перед глазами, то и твоё тоже, - широким жестом Нюрка распахнула руки.
«Если б это было моё, - завистливо подумала Аллочка, - я б развернулась, не так, как ты. Моя фантазия гораздо выше твоей».
Логика Аллочки была устроена так, чтобы даже в мыслях никоим образом не допускать своей вторичности. Но тут логика под давлением фактом вынужденно дала сбой. Огромная жаба зависти и жадности сжала её грудь старыми слесарными тисками. Вплоть до физической боли. Аллочке вдруг стало трудно дышать, а сердце забухало, словно поминальный колокол, звон от которого был слышен лишь ей. Кровь густо прихлынула к лицу.
-Аллочка, что с тобой? Тебе плохо? Устала родненькая с дороги, а я дура замучила тебя своими новостями, да ходьбой по дому. Давай я отведу тебя в твою спальню.
И эти два словечка «твою спальню» и ласковость подруги совсем подкосили Аллочку. Она доковыляла, ничуть не рисуясь, до «своей спальни» и рухнула почти без чувств на широкую мягкую удобную кровать. Но достоинства постели уже не интересовали её. Не спалось. В огромной доме была гробовая тишина: никто не приходил, не стучал ногами по паркету, не гремел посудой. Да, если бы и гремел, то звук в этих громадных пространствах замирал бы, словно писк комара. Ничто не отвлекало Аллочку от убийственных дум. Пришла вроде как спасительная мысль, что богатство это ворованное или воровское и, что, как ниточке не виться, конец найдётся. «Ну и что? – отрезвила себя Аллочка, - ни один чёрт не отберёт богатство, не те времена сейчас». Ещё порассуждав, она трезво решила, что вряд ли приглашение ей было выслано без ведома хозяина этого великолепия. Где он, кстати?
Словно отвечая на её вопрос в спальню заглянула подруга.
-Как ты, Аллочка? Пойдём ужинать! Мужик мой вечно на работе, ты не стесняйся. Посидим, выпьем винца за встречу.
Потрясения этого тяжёлого дня для Аллочки ещё не закончились. Ей предстояло ещё одно испытание – лицезрение гостиной с домработницей, подававшей им нескончаемые блюда ужина, наливавшей вино из французских подвалов с многолетней выдержкой. Аллочка еле досидела до конца, мычала что-то невнятное на вопросы Нюрки, ела и пила без аппетита. Да, какой к чёрту аппетит, если сердце полно чёрной зависти.
Три дня растянулись на длинный кошмарный сон. Наконец, Аллочка не выдержала это нечеловеческое испытание и, хмуря тщательно выщипанные брови, прошептала:
-Анночка, я уеду завтра. Сердце болит за сына.
Хотя она вспомнила о нём лишь сейчас. Анна согласно кивнула головой.
-Я тебя очень хорошо понимаю.
Вернувшись в родной город, Аллочка тут же занемогла и слегла в постель. Резко похудела от частой бессонницы. Навещавшему её сыну, она что-то невнятно начинала рассказывать, потом резко замолкала, уставив взгляд в одну точку. Помолчав, доставала смятый носовой платочек, и, нервно теребя его в трясущихся пальцах, громко несла несусветную околесицу.
Психиатр, осмотрев её, вынес вердикт, что она не излечима.