Потные даже в этот прохладный, мартовский день бабы в нескольких, головных, оренбургских платках, которые они ласково называли «аленбурскими». Мужики в армяках с валенками через плечо и берестяными торбами-«пестерами» за плечами предлагали вологодское масло. И тут же награбленные в дворянских усадьбах дорогие, с золотыми буквами на корешках книги, бронзовые и серебряные подсвечники, жостовские подносы, хрусталь, латунные ручки от дверей и мебели, диванная обивка. Да, мебельный велюр тоже был здесь. Не тащить же на базар тяжелую, дубовую мебель. Легче содрать дорогую ткань и обменять её на патроны к столь нужному в деревне ружью.
Скобяные товары: гвозди, петли, кованые засовы и шкворни. Драные, мужские штаны и женские панталоны, лапти и хромовые офицерские сапоги со сбитыми каблуками (ясно, откуда и с кого сняты) сбыть хотя бы за полфунта ржаного хлеба с отрубями. Тут же подпирают стены скучающего вида девицы с насурьмленными бровями.
Вдруг шум, крутой мат, бабий визг, стоны и вопли. Советская облава. Торговцы и покупатели кидаются в разные стороны, в подворотни и проходные дворы, суетливо забирая свои продукты, и вольно или невольно прихватывая еще не обменный товар. Для острастки стрельба в воздух. Революционный порядок в действии.
Большевистская власть, запретив частную торговлю и магазины, сквозь пальцы смотрела (без еды некем будет руководить) на стихийную торговлю на улицах, хотя и понимала всю её воровскую, спекулятивную сущность. Она упряма эта гегельянская диалектика, но как совместить источник нелегальной прибыли с естественной и столь желанной потребностью трескать вкусный харч. Пройдет какой-нибудь полуголодный большевик по такому вот «блошиному рынку» в поисках чего-нибудь солененького (молодой организм требует), возмутится ценами и обменным курсом товаров, и организует на следующий день облаву. И добудет селедочки или залома уже бесплатно, как конфискат незаконной сделки.
-Чего застыла? – раздался над Машиным ухом зычный, командный голос. - Иди, дамочка, скорее отсюда подобру-поздорову, а то заметем в кутузку, как пособницу спекуляции.
Лишь выбравшись на короткую Московскую улицу, сплошь застроенную красивыми кирпичными домами, Маша с облегчением вздохнула и огляделась. Ей нравилась эта возникшая к Всероссийской промышленно-художественной выставке 1896 года улица, самая приятная из всего этого грязного, ярмарочного пригорода. И тут-то к стыду своему поняла, что её приняли за проститутку. Передернула от возмущения тоненькими плечиками. Вот мерзость-то. «Наверное, тот… ужасный случай оставил на лице неизгладимую метку?» - самоедски осудила себя Маша и заспешила домой.