Закончивших постирушку курсисток приглашали за стол. Матросы сажали их на колени, те жеманно хихикали, делано отстраняли лафитники с самогоном, выгибались стройными, русалочьими телами, но потом, блестя глазами, выпивали.
Маша поняла, в чем дело, и тянула, тянула время, чтобы найти выход из грозящего ей унижения. Когда пьяный шум за столом усилился, она попыталась выбраться, метнулась, как ей казалось, незаметно к входной двери. Бронька была начеку: она привыкла до конца выполнять поставленные перед собой задачи.
Услышав шум борьбы, молчаливой и яростной, из отсека выскочил один из матросов, давно дожидающийся своей «половины». Схватил сзади и поперек маленькую Машу и поволок в свободный сектор. Она зацарапалась, орала в голос, но глубокий подвал надежно хоронил все звуки. Бронька помогала: держала Машины руки.
Через час они ушли, бросив её растерзанную на бетонном полу холодной прачечной, в кочегарку сушить белье. Подруги Маши решились спуститься в подвал лишь после ухода революционных матросов. Они подняли её в дортуар, одели в белую, праздничную кофточку, в которой Маша с курсами ездила летом в Крым, положили на койку.
Целый день после того, страшного, черного, не уходящего, она плакала, не вытирая слез и не двигаясь. Она вспомнила о забвении, о котором писала подруге полгода назад, и, оставшись одна, стала рвать нарядную блузку на полосы, чтобы сделать удавку на шею. Откуда только брались силы, чтобы рвать маркизет.
Предупредив непоправимый порыв, подруги стали дежурить возле неё.
-Я хочу домой, - сказала Маша на третий день. – Я хочу в Нижний. Купите мне билет на поезд…
***
Два встречных и мощных потока захлестнули российскую железную дорогу. Из холодного, голодного, неуютного Петрограда - на юг в сытые, жаркие, необъятные степи Дона, Кубани, средней и нижней Волги бежали бывшие. Переодетые офицеры, высшие чиновники: статские и тайные советники, члены Государственного Совета, актеры, писатели, руководители антибольшевистских партий, спекулянты, воры и проститутки. Солдаты-дезертиры, наводнившие Петроград еще с лета 1917 года, устав от мародерства в столичных гостиных, наученные большевиками в чье пузо втыкать штык, тоже потянулись в родные деревни, к горячим самоварам, запотелым четвертям самогона и истосковавшимся бабам. Вся эта разношерстная публика вваливалась в расхристанные вагоны с разбитыми окнами. Классность забылась так быстро, будто и не бывала. Все стали гражданами социалистического отечества, на грозящую опасность с Запада которым было наплевать с высокой колокольни. Сохранить бы бесценную жизнь, да прибрать что-то к рукам, опять же для жизни. Удивительно много требовалось человеку, особенно, в безвременье.