Наташу бил озноб. Я схватил свой пиджак и накрыл им ее, и сам прижался к ней в попытке согреть, но она не пришла в сознание. Лишь задрожали губы в бессильной попытке что-то вымолвить, да широко открылись глаза, обозревающие с быстротой молнии больничный потолок, а потом из них, открытых, полились слезы. Скоро они прекратились. И ее взгляд вдруг осмысленно останавливается на мне. «Боже, мой, она очнулась», - с надеждой вздрагиваю я.
-Наташа, - тихо позвал я ее и задержал дыхание.
Ее открытые губы вновь зашевелились, готовясь вымолвить слова как прежде, и взгляд наполнился смыслом.
Ну, скажи, скажи…- умоляю я, дрожа от нетерпения.
Но сил уже не осталось даже для одного, единственного и последнего слова. Глаза закрылись, губы сомкнулись.
«Как все просто и жестоко», - подумал я и, прощаясь, тихо заплакал у нее на груди.
Был третий час августовской темной ночи.
…Ее душа не беспокоит меня по ночам, и я чувствую, что это правильно и хорошо: она не сердится на меня. Но я знаю, что Наташа непременно придет ко мне, когда сочтет нужным, возьмет за руку, и я безропотно пойду за ней, как послушный ребенок, в тот неведомый мир, что витает над нами.